я. Из непродаваемых. В обстоятельствах Советского Союза Летов был яростным антисоветчиком, став голосом той поганой молодежи и деклассированного элемента, которую «не взяли» в прекрасное будущее.

Как только демократия развернула свои знамена, он для огромной аудитории «Олимпийского» встал и спел: «И вновь продолжается бой,/ И сердцу тревожно в груди,/ И Ленин такой молодой,/ И юный Октябрь впереди», вернувшись к идее «правильного социализма», «социализма с человеческим лицом». Егор Летов играл музыку протеста, музыку сомнений.

Тогда его многие не поняли, а «Московский комсомолец» дал репортаж о концерте с пестрящим заголовком «Самоубийство Егора Летова».

Время расставило все по местам: не юным ленинцем хотел изобразить себя Летов в этом отчаянном, яростном жесте, а из последних сил сказать нет резко обуржуазившемуся обществу, как это должен делать настоящий художник.

«Я всегда буду против», – пел Летов и так и жил, сомневаясь, мучаясь, протестуя, в условиях жесточайшей самоцензуры. Он был поэтом стихийного анархизма, нюхом чувствуя, где фальшь, а где еще копошится подлинный ресурс свободы. Летов умер, словно бы не желая жить в мире, настолько разлученном с его идеологией.

Поэт умер в самую позорную для России эпоху – когда страна отчаянно и поспешно падает в яму благонамеренности и комфорта, престижа как обещанного результата этой благонамеренности.

Поэты умирают красиво. Поэты умирают молодыми. В мире поэтического вымысла любые цифры обретают характер мистических совпадений.

Егор Летов умирает в те дни, когда отмечают печальную дату – 20-летие со дня смерти Александра Башлачева , рок-поэта старшего поколения.

У Башлачева была песня-триптих «Посвящение Высоцкому», где становилось ясно: Башлачев наследует песенную традицию и энергию самовозбуждения Высоцкого, его лирический лад, его лексику, его нервные рифмы. Егор Летов и Янка Дягилева (музыкант и поэт летовского круга) как раз наследовали Башлачеву, подхватили его лирическую балладную стихию:

Как бежал за солнышком слепой Ивашка,
Как садился ангел на плечо,
Как рвалась и плавилась последняя рубашка,
Как и что обрел-обнял летящий Башлачев.

Песенный стиль у Летова строится как языческий обряд. Песни – как страшные сказочки, где разворачивается доморощенная мистика, «из глубины сибирских руд».

В самой известной и, наверное, лучшей песне Летова – «Песенке о дурачке» – он, безусловно, поддержал линию рок-баллад Башлачева «Ванюша» и «Егоркина былина» с их возвращением к ощущениям «языческой Руси», энергией самовозбуждения и самоугасания, смешения шепота и рева, рыка, бешеным, самосжигающим ритмом этого хлыстовства, «свистопляса – славного язычества».

Балладный стиль и для позднего Летова стал магистральным: 14-минутное «Русское поле экспериментов», «Вечная весна в одиночной камере», «Прыг-скок».

В этом пьяно-языческом угаре Егор Летов показывал мир, полный агностицизма, тотальной непостижимости процессов и управляемый внешними хтоническими силами. «Летели качели/ Без пассажиров,/ Без постороннего усилия,/ Сами по себе» – этой жутью нежити, этой апокалиптикой были полны образы «Гражданской обороны».

Как и почти все авторы протестной рокерской музыки, Летов поставил вместо иконы Христа солнце, солнышко, солнцеворот.

Богоборчества, недовольства миром у Летова было не занимать. И сам он внешне казался смесью священника-пастыря, одевавшего либо круглые очки радикала, либо толстые роговые окуляры советского физика-технаря.

Он весь оттуда – из Сибири, этой уникальной смеси захолустья и мессианства, удаленности и остро понимаемой самости. У Летова был типично сибирский выговор, который не исчезал в пении – с купированием звуков, с такой несколько стесняющейся интонацией.

Соединяя пение с вечными ухмылочками, хохотками, хрипами, он делал со своим голосом шаманскую игру – то невероятно нежный, почти колыбельный стиль, то истошный рев, рык, звериный вопль, после которого зашкаливают датчики. То поет, то пускается в речитатив, то просто читает стихи на своих многочисленных альбомах.

Музыкальный стиль «Гражданской обороны» – гаражный панк-рок. В мнимой простоте музыки, сыгранной двумя гитарами, ударными и ненавязчивым электроклавесином, заложена огромная традиция.

На ранних концертах Егор Летов орал: «Я хочу, чтобы все инструменты звучали вразнобой, чтобы плыл музыкальный хаос!» И первые альбомы, еще писанные-перезаписанные на аудиокассетах, оставляли впечатление этого музыкального примитивизма, намеренно расстроенных гитар, намеренно плохо сведенной музыки, намеренно резкой, дисгармоничной, вопиющей варварской стихии.

Над этим хаосом звуков звучит всегда выточенный, всегда верный голос фронтмена, как бы покрывающий эту музыкальную грунтовку, штукатурку живыми, раскрашенными звуками. Ни у кого из наших рокеров зафузованная гитара не звучала так грязно и так отчаянно, как вопль удавленника.

В 1990-е годы то ли стиль «Гражданской обороны» изменился, то ли появилась возможность как следует записаться и как следует издать записи на CD. С выходом революционных альбомов, обозначивших зрелость Егора Летова, – «Прыг-скок» и «Сто лет одиночества» – стало понятно, что музыкальные устремления Летова состоят в том, чтобы с помощью минимального количества инструментов создать пуленепробиваемую «стену звука».

«Шумовую завесу», к которой дополнялось еще какое-то удивительное ощущение «турбонаддува», словно бы инструменты звучали в конической трубе с нарезным соплом.

Излюбленный образ поэзии Егора Летова – клокочущая, вечно рождающая, подвижная материя. Клокочущая, несущая смерть или жизнь лава, «закипевшая ртуть».

И голос точно такой же, клокочущий, как бы прорастающий в этой стене звуков: «Воробьиная кромешная пронзительная хищная отчаянная стая голосит во мне». Летова интересовала эта внеземная, внечеловеческая сила (сила весны или сила космоса), которая плавит и постоянно изменяет наш мир, рождая первоформы и новые замыслы.

И напротив, кошмарный сон Егора Летова – это застывшая лава, омертвевшая стихия. Образы остекленения, овосковления, «пластмассовый мир победил» царят в самых беспросветных, апокалипсических видениях поэта.

Летов был неуспокоенным человеком, человеком дискомфорта и сомнений, человеком, воспевавшим самомучительство во имя поиска истины. Пока клокочет и плавится эта ярость в груди, пока дымится и пузырится плазма, рождая все новые и новые формы, человек жив. Человек жив этим клокотанием внутри.

Нельзя сказать, что Егора Летова как кумира молодежи не пытались захватить политики. Над ним роились комиссары КПРФ и НБП, а газета «Завтра» не раз объявляла его и лидера «Калинова моста» Дмитрия Ревякина духовными наставниками молодежи.

Несколько лет назад он отказался от любых своих политических предпочтений, доказав, что может существовать и сегодня подпольная, альтернативная культура без политических идей.

Левацкие настроения Егора Летова конца 1990-х он объяснил сам и весьма доходчиво в интервью журналу «Афиша».

В этом отчаянном жесте, когда бывший антисоветчик запел махровый гимн Пахмутовой «И вновь продолжается бой», было больше протестного артистизма, пораженческой эйфории, артистизма сопротивления, чем реального ленинизма.

Если угодно, это был взрыв соц-арта, когда рожденный в СССР и воспитанный советской официальной культурой (а под конец жизни Летов выпустит сборник перепетых советских детских революционных песенок «Звездопад») начинал защищаться от ложного пафоса теми средствами, которые у него были под рукой.

Потом он спел «Вижу, подымается с колен моя Родина,/ Вижу, как из пепла восстает моя Родина» – патриотический гимн-реванш был сдобрен уточнением в финале: «Восстает моя Советская Родина».

Потом Летов объяснит: «Они сочинены после событий 1993 года, октября, когда, собственно говоря, реально восторжествовал… не то что восторжествовал – а, я считаю, было на весь мир показано, что такое есть вот наш, русский экзистенциализм. Когда горстка отстреливалась, по ним там били из танков, а все думали, что победим. Альбомы, собственно говоря, про это: когда человек полностью проиграл – и он поет, как он победил, и побеждает» (интервью Максима Семеляка для журнала «Афиша»).

Вот эта пораженческая эйфория, вот эта гордость павших. Реванш художника, который, отрицая советскую идеологию, тем не менее верит в бунтарские настроения первых лет революции, в это красноармейское удальство, отрицавшее буржуазность общества, которой Россия 1990-х и нарождающихся 2000-х захлебнулась еще в большей мере.

Именно в советской культуре, но не в советской идеологии Летов черпал вдохновение для протеста. На картинах возле тщетно отстреливающегося Белого дома художник увидел, во что выродилось его перестроечное горение. «Маяковский видел сон:/ В смутном поле зреет рис».

Егор Летов вне политики культивирует в себе «искусство быть посторонним». Он, как тот солдат в потрепанной шинельке, шагает домой, подальше от «красного смеха».

Он уверен, подхихикивая, в том, что «вечность пахнет нефтью» и что сражаться за «нефтяную республику» можно только с отчаяния. Егор Летов воспевал идеологическое дезертирство. «Бери шинель, пошли домой». «Жизнь прожить – по полю топать».

Что вложил Егор Летов в умы поколения? Идею внутренней свободы прежде всего. Что «шагать за горизонт» можно, находясь внутри себя.

«Ржавый бункер – моя свобода».

Он еще в СССР знал и верил, что чем больше тебя давят, тем больше у тебя возможностей для свободы, для внутреннего «буддизма». Пораженческая эйфория дает возможность всегда ощущать себя тем меньшинством, которое еще пока не загнали в «зоопарк».

Он заставил поколение сомневаться во всем, думать, мучительно думать о стране и самом себе, о своем выборе. Он учил борцовски выстраивать железобетонную оборону от мира. И в этом и заключалась его гражданская оборона.

Оборона от мира, который готов нас изнасиловать на бесконечном тягучем русском поле экспериментов."